Старые стихотворения

метро "Бауманская"
Течёт пространство в перламутре утра,
Елоховский собор возносит сутры
В закате лета, как старинная шкатулка
На столике средь улиц, переулков.
Квартиры, театры, банки, магазины,
Библиотека Пушкниа, кафе, машины
И Бауман в скверике, заполненном бомжами,
Прохожие, калеки, попрошайки, далай-ламы.
29.08.2011

К портрету Шекспира

Нет ни возможности, ни смысла останавливать фантазии о жизни и смерти некоего лысеющего актёра с серьгой в ухе, его любви к лицам обоего пола и нелюбви к рыбе и оленьим потрохам. И ничего нельзя поделать с малодушными людьми наподобие Клима Самгина, повторяющими непрестанно: «А был ли мальчик?»

Ответ на «шекспировский вопрос» скорее всего заключается в том, что личность человека, написавшего те самые 38 пьес, 154 сонета и 2 поэмы, не имеет большого значения и сама не играет, извиняясь за каламбур, никакой роли при таком публичном занятии, как представление на сцене, или таком интимном занятии, как чтение книги.

Кто церемонится с этим нарисованным человечком в жёстком воротничке? Кто из них, начиная с издателей 1590-х годов, продолжая мужами-просветителями с ножницами и клеем в руках, восторженными романтиками в кудрях, дородными профессорами, пестующими книги, сухими учителями, пасущими школьников, и заканчивая этими последними, подрисовывающими человечку в воротничке рожки и сигареты?

Рассматривая портрет, к которому тянутся столько рук, и пытаясь разгадать тайну его непреходящей притягательности, можно придти к заключению, что вся она состоит только из этого множества рук, протянутых к портрету. Как Белинский позволял себе сравнивать Гоголя с Шекспиром по природе их таланта, так и мы можем сравнить Вильяма нашего с любой современной селебрити по природе их популярности. Не будь Шекспир медиа-фигурой, будоражил ли он умы сочинителей от кинематографа, беллетристики и филологии? Чем больше болтовни, тем выше памятник нерукотворный.

Видя название бренда Shakespeare, мы сразу ставим штамп «гениально», не потрудившись составлять собственное впечатление и мнение. Зачем делать лишнюю работу, если все и так уже давно договорились по этому поводу? Намного интереснее посудачить о личной жизни, покопаться в грязном белье, состряпать сенсацию, - и драматург с клиновидной бородкой отдаляется всё дальше и дальше за пелену слов, слов, слов…

Белый город Севастополь

В Севастополе отбивают склянки. Изрезан город бухтами и покоится на холмах. Белёсый город в балконах и колоннах под сенью крон и вековой пыли. Памятник героическому прошлому на плечах будущих моряков. Две улицы с односторонним движением: от раненного Нахимова проспект его имени к площади Ушакова и обратно улица Ленина, мимо горделивой Екатерины II, чьим именем звалась, к Графской пристани. Прозрачный воздух наполняют солнце и морской ветер. Захлебнувшаяся ветром рыба. Извилистые улочки застыли в безмятежности, переполненные вывесками и рекламами.

Изгибается дорога мимо Владимира Святого к Херсонесу, к руинам и фундаментам давно прошедших веков. Очертания льва, средневековые псевдоколонны с капителями, лестница в монетный двор, цистерны для засолки хамсы, крохотные лабиринты из фундаментов домов, половина греческого театра, художники на пленере и студенты-археологи, экскурсоводы под зонтиками и дети, бегающие по обломкам стен, колонны на фоне зелёного моря, Андрей Первозванный, Владимирский собор двухэтажный, стены старого храма внутри нового, Гавриил с лилией и Михаил с огненным мечом, камни средневековья на камнях античности, здесь разыгрываются спектакли об Эзопах и Эсмеральдах, ряд зелёных скамеек, здание музея на реставрации, невырастающие травы в саду, выбеленные камни, древний стук подошв о сухую почву, стоят деревья, дорожки покрыты белым гравием и ведут к морю, вниз, к прошлому. Сквозь два белых столба, увенчанные пирамидками из шаров, символизирующие пушечные ядра, напоминающие об Обороне в 1854-1855 годах.

Круг фонтана перед цилиндром Панорамы, круг фонтана позади. Внешние стены музея отмечены бюстами с торсами атлетов: помимо адмиралов и матросов, именитый врач Пирогов, начинающий писатель Толстой и женщина без фамилии. Мертвенно бледны восковые ступни Корнилова, белым налётом покрыты земля и укрепления, корзины, мешки с песком и доски, небо из перламутра, нарисованный дым англо-французской артиллерии, только чёрен силуэт Нахимова на стене, заворачивающаяся улитка лестниц, иллюминаторы квадратных окон нижней площадки, искусственный ветер, история осады, история войны, идущая по кругу, и всё один, неподвижный, нескончаемый день, мертвенность косынок сестёр милосердия и солдатских перевязей, механически воспроизводящие слова экскурсоводы, нательные кресты трупов, баночка с видом Альминского сражения, медицинские склянки и инструменты на зелёном бархате, оборванные куски полотна Рубо, чёрно-белые фотографии, осколки истории, запечатанные под стеклом, макеты судов и свалка якорей, ставшая местом для игр детей.

Безмятежность и покой в бегущем, дрожащем троллейбусе, суетно пытающимся обогнать рост стебля, оплетающего стену, и старение мола, оплетающего бухту.

Ялта и Ласточкино гнездо

Генрих VIII называл свою первую дочь, будущую королеву, известную как «Кровавая Мэри, самой драгоценной жемчужиной королевства. Ялту называют жемчужиной ЮБК, то есть южного берега Крыма. Отплыв от набережной, мы видим зелёный кусок теста, в котором то тут, то там выглядывают, как кусочки марципана, верхние этажи отелей. От мира земного Ялта отделена ровной грядой скал, будто стенкой противня, и, подтолкнутый к невыносимо лазурному морю, город печётся на солнце, шкворчит человеческое сало, течёт липкая детская карамель. Катера из нуги и пастилы, утыканные палочками для канапе, осели у слоёного теста причалов с лакричными покрышками. Стоит кусок рафинада – маяк на моле.

Наш катер идёт к визитной карточке Крыма, - как бы громко это ни звучало, - замку Ласточкино гнездо. Оно восхищает всех, кто смотрит на него с моря, снизу вверх. Это картинка из детских книжек: крохотный замок на вершине скалы, зависший над морем, как будто шахматная фигурка, поставленная на самый край стола и готовая вот-вот упасть.

Но взобравшись по извилистой лестнице, усеянной продавцами чебуреков и сувениров, восхищённые зрители начинают испытывать разочарование. Замок оказывается крохотным домиком, вблизи ещё меньшим, чем казался снизу. Площадка вокруг домика узка чрезвычайно, и два человека едва-едва могут на ней разминуться. С площадки можно глядеть вниз на скалы и лазоревые волны, можно глядеть вдаль на невидимый турецкий берег, спрятанный за дымкой, размывающей границы неба и моря, и можно глядеть налево на неровный берег с исчезающем в воздушной перспективе круглым животиком Аю-Дага. Другими словами, смотреть почти не на что. Разочаровавшиеся посетители, чтобы оправдать подъём по лестнице, говорят: «М-да, это, конечно, красотища», - и идут пить пиво, есть чебуреки и покупать сувениры, поддерживающие славу Ласточкиного гнезда как одного из самых романтических мест.

Оно и есть одно из самых романтических мест. Но в духе не английского, борющегося с суетным миром, романтизма, а немецкого, от реальности убегающего. Дело в том, что Ласточкиного гнезда не существует, точнее, оно существует не так, как другие здания. Оно или недостижимо далеко на вершине скалы и магнитиках, или настолько близко, что остаётся буквально держаться за стены. Мы не можем приблизиться на привычные для нас расстояния, с которых мы привыкли рассматривать и оценивать дома, и потому мы чувствуем дискомфорт, Ласточкино гнездо ускользает от нас, мы не можем его увидеть, его поймать, его уложить в нашем сознании. Мы не можем к нему привыкнуть. Ласточкино гнездо – это романтический фантом, к которому невозможно приблизиться, а если и возможно, то только в стране грёз. Но не каждый поедатель чебуреков собирается посещать эту страну.

И мы вынуждены вернуться на ялтинскую набережную, где любой желающий может нарядиться в блестящие, с пластмассовыми жемчужинами, костюмы а-ля Версаль и пофотографироваться на фоне аляпистых кресел и репродукции Джоконды. Кстати, в XVI веке считали, что растолчённая в порошок жемчужина – лекарство от всех болезней.

Гигер. Графика. Ретроспектива

Десятилетние мальчики в чёрных круглых очках, съёжившись, плотно сжав губы и прижав к лицам дула, ждут, когда ими, как пулями, выстрелит пистолет. Нас не устраивает этот мир, он кажется нам то ли сломанным и испорченным, то ли изначально созданным неправильным и уродливым. Наше недовольство приводит к различным формам отрицания: нонконформизм, цинизм, эскапизм. Нам нравится то, что созвучно нашим мыслям и соответствует нашим представлениям. Нам нравится то, что подтверждает сказанные нами слова. Нам нравятся работы Ханса Руди Гигера.

Одни из них совершенно сюрреалистичны: автоматически выплеснувшиеся, текущие и перетекающие формы из подсознательного, ночные ускользающие кошмары. Другие работы поддаются интерпретации. Помимо известного всем Чужого, Гигер создал и другой образ, достаточно насыщенный семиотически, чтобы глубко засесть в наших мозгах – Биомеханоида. Это слияние подчас жестокое и разрушительное, но вместе с тем органичное и нерасчленимое, слияние Человека и Механизма, когда машины обретают черты и имитируют формы органического мира, а люди обретают металлическую невозмутимость и спокойствие. Это метафора нашей жизни в мире, который мало кого устраивает, мало кому нравится, но с которым мы так прочно скреплены, так неразрывно слиты, что никто не может жить иначе, чем в этом тягостном, но не лишённом красоты, союзе.

Одной из самых распространённых в творчестве Гигера является космос. Наверное, поэтому выставка «Гигер. Графика. Ретроспектива» была открыта 16 мая в Московском планетарии, вернее, в его паркинге. Продлится она до 15 июля, и на ней можно увидеть работы разных лет, в том числе и те, которые были представлены прошлым летом на выставке «Коллективное бессознательное: графика сюрреализма от де Кирико до Магритта».

Пара слов о новом фильме Тима Бартона

Когда смотрят «Мрачные тени» (Dark Shadows) Тима Бартона, ничего не зная о телесериале, по мотивам которого снят фильм, то говорят: «Очередная бартоновская мрачная сказка». Когда смотрят люди, более-менее знакомые с первоисточником, то говорят: «Очередная бартоновская переделка». Страсть режиссёра к переиначиванию, выворачиванию и перекраиванию произведений не имеет границ, и, если пнуть в дальний угол его «Алису в Стране Чудес», то остаётся только восхищаться фантазией, остроумием и изяществом, с которыми жонглирует Бартон.

Когда героиня Беллы Хиткот едет в начале фильма в поезде и репетирует знакомство с будущими работодателями, она сначала произносит: «Здравствуйте, меня зовут Мэгги Эванс», - но потом решает взять другое имя, Виктории Винтерс. Она как-будто выбирает будущее, решает, какую же роль ей играть в фильме: гувернантки-возлюбленной вампира или гувернантки с тёмным прошлым, ведьму, - потому что в телесериале и прочих адаптациях Мэгги и Виктория – разные роли. Но как бы девушка ни хотела, чтобы её считали Викторией, она всё-таки остаётся Мэгги, и внимания со стороны вампира ей не избежать.

Когда снимали телесериал в 60-х, никто не задавался целью отразить в нём все новые веяния и моды, целью было создание мрачной, пугающей атмосферы. Бартон же снял комедию с чертами фильма ужасов (хотя многие элементы, испугавшие бы в триллере, здесь выглядят комично) и смешал две стилистики, которые сочетаются как апельсиновый и томатный соки – «свингующие шестидесятые» и «готишные вампиры». Послевкусие от такого напитка остаётся непривычное, но пить его, тем не менее, приятно.

Когда Бартон выпускает фильм, он раскрывает перед зрителями альбом с детально проработанными картинками, выполненными в своём фирменном стиле. Именно картинки и интересно пообсуждать за столиком под буквой Князя Тьмы – в Макдоналдсе. 

Об улетающих книгах

Сейчас можно говорить о трёх периодах в Истории книг:

1. Эпоха рукописных книг, когда книга ценилась как уникальное произведение, не только как труд (opus) автора, но и как труд (labor) переписчиков и оформителей. Благодаря последнему и благодаря ценности тех материалов, из которых создавалась, книга обретала статус такого же предмета роскоши, как, например, дорогая посуда.

2. Эпоха печатных книг, когда книга стала более дешёвой в производстве и более дешёвой для покупателей, а значит и более распространённой. Книга стала предметом обихода, всё меньше обращается внимание на её форму, и всё большее внимание уделяется её содержанию, что подтверждают «карманные» книги в мягкой обложке.

3. Эпоха электронных книг, когда книга является только массивом знаков, определённой информацией, абсолютно доступной каждому, кто имеет устройство для её считывания. Таким образом, книга полностью освобождается от мира материальных форм, оставаясь содержанием самим по себе, чистым знанием.

Если первая эпоха закончилась так давно, что сейчас рукописных книг практически не создают, то вторая эпоха только начинает уходить в прошлое, имея огромное количество своих поклонников и противников книг электронных. Тем не менее, ощущение перехода разлито в пространстве, вызывает чувство грусти, ностальгии и подталкивает к размышлениям на эту тему.

Таким размышлениям предались и создатели мультфильма «Фантастические летающие книги мистера Морриса Лессмора» (The Fantastic Flying Books of Mr. Morris Lessmore), который получил премию «Оскар» в 2012 году в категории «Лучший анимационный короткометражный фильм». Мультфильм создан с помощью компьютерной анимации, частично с помощью кукольной и рисованной. Ностальгируют создатели и по рукописным книгам (мемуары главного героя), и по немому кино (образ главного героя списан с Бастера Киттона, известного комика). Фабула такова: Моррис Лессинг, чей город унесён смерчем, поселяется в доме, в котором живут летающие книги (и живут они, как феи, пока в них верят, то есть пока их читают), Моррис заботится об обитателях дома и пишет о своей жизни, пока она не подходит к концу, - он оставляет дому свою написанную книгу, и на его место приходит новая девочка. Мультфильм пронизан светлой грустью по прошлому, но тем не менее это история о непрерывной смене поколений, преемственности и рождении нового. Создатели мультфильма никоим образом не отрицают современности, выпустив и приложение для iOS.

Не надо забывать о прошлом и не надо бояться будущего, потому что на самом деле мы живём в мире, где всё перемешано, где нет чётких  границ и чистых красок. Те пальцы, что скользят по тачскрину, могут создать и рукописную книгу.

http://morrislessmore.com/