Белый город Севастополь

В Севастополе отбивают склянки. Изрезан город бухтами и покоится на холмах. Белёсый город в балконах и колоннах под сенью крон и вековой пыли. Памятник героическому прошлому на плечах будущих моряков. Две улицы с односторонним движением: от раненного Нахимова проспект его имени к площади Ушакова и обратно улица Ленина, мимо горделивой Екатерины II, чьим именем звалась, к Графской пристани. Прозрачный воздух наполняют солнце и морской ветер. Захлебнувшаяся ветром рыба. Извилистые улочки застыли в безмятежности, переполненные вывесками и рекламами.

Изгибается дорога мимо Владимира Святого к Херсонесу, к руинам и фундаментам давно прошедших веков. Очертания льва, средневековые псевдоколонны с капителями, лестница в монетный двор, цистерны для засолки хамсы, крохотные лабиринты из фундаментов домов, половина греческого театра, художники на пленере и студенты-археологи, экскурсоводы под зонтиками и дети, бегающие по обломкам стен, колонны на фоне зелёного моря, Андрей Первозванный, Владимирский собор двухэтажный, стены старого храма внутри нового, Гавриил с лилией и Михаил с огненным мечом, камни средневековья на камнях античности, здесь разыгрываются спектакли об Эзопах и Эсмеральдах, ряд зелёных скамеек, здание музея на реставрации, невырастающие травы в саду, выбеленные камни, древний стук подошв о сухую почву, стоят деревья, дорожки покрыты белым гравием и ведут к морю, вниз, к прошлому. Сквозь два белых столба, увенчанные пирамидками из шаров, символизирующие пушечные ядра, напоминающие об Обороне в 1854-1855 годах.

Круг фонтана перед цилиндром Панорамы, круг фонтана позади. Внешние стены музея отмечены бюстами с торсами атлетов: помимо адмиралов и матросов, именитый врач Пирогов, начинающий писатель Толстой и женщина без фамилии. Мертвенно бледны восковые ступни Корнилова, белым налётом покрыты земля и укрепления, корзины, мешки с песком и доски, небо из перламутра, нарисованный дым англо-французской артиллерии, только чёрен силуэт Нахимова на стене, заворачивающаяся улитка лестниц, иллюминаторы квадратных окон нижней площадки, искусственный ветер, история осады, история войны, идущая по кругу, и всё один, неподвижный, нескончаемый день, мертвенность косынок сестёр милосердия и солдатских перевязей, механически воспроизводящие слова экскурсоводы, нательные кресты трупов, баночка с видом Альминского сражения, медицинские склянки и инструменты на зелёном бархате, оборванные куски полотна Рубо, чёрно-белые фотографии, осколки истории, запечатанные под стеклом, макеты судов и свалка якорей, ставшая местом для игр детей.

Безмятежность и покой в бегущем, дрожащем троллейбусе, суетно пытающимся обогнать рост стебля, оплетающего стену, и старение мола, оплетающего бухту.

Ялта и Ласточкино гнездо

Генрих VIII называл свою первую дочь, будущую королеву, известную как «Кровавая Мэри, самой драгоценной жемчужиной королевства. Ялту называют жемчужиной ЮБК, то есть южного берега Крыма. Отплыв от набережной, мы видим зелёный кусок теста, в котором то тут, то там выглядывают, как кусочки марципана, верхние этажи отелей. От мира земного Ялта отделена ровной грядой скал, будто стенкой противня, и, подтолкнутый к невыносимо лазурному морю, город печётся на солнце, шкворчит человеческое сало, течёт липкая детская карамель. Катера из нуги и пастилы, утыканные палочками для канапе, осели у слоёного теста причалов с лакричными покрышками. Стоит кусок рафинада – маяк на моле.

Наш катер идёт к визитной карточке Крыма, - как бы громко это ни звучало, - замку Ласточкино гнездо. Оно восхищает всех, кто смотрит на него с моря, снизу вверх. Это картинка из детских книжек: крохотный замок на вершине скалы, зависший над морем, как будто шахматная фигурка, поставленная на самый край стола и готовая вот-вот упасть.

Но взобравшись по извилистой лестнице, усеянной продавцами чебуреков и сувениров, восхищённые зрители начинают испытывать разочарование. Замок оказывается крохотным домиком, вблизи ещё меньшим, чем казался снизу. Площадка вокруг домика узка чрезвычайно, и два человека едва-едва могут на ней разминуться. С площадки можно глядеть вниз на скалы и лазоревые волны, можно глядеть вдаль на невидимый турецкий берег, спрятанный за дымкой, размывающей границы неба и моря, и можно глядеть налево на неровный берег с исчезающем в воздушной перспективе круглым животиком Аю-Дага. Другими словами, смотреть почти не на что. Разочаровавшиеся посетители, чтобы оправдать подъём по лестнице, говорят: «М-да, это, конечно, красотища», - и идут пить пиво, есть чебуреки и покупать сувениры, поддерживающие славу Ласточкиного гнезда как одного из самых романтических мест.

Оно и есть одно из самых романтических мест. Но в духе не английского, борющегося с суетным миром, романтизма, а немецкого, от реальности убегающего. Дело в том, что Ласточкиного гнезда не существует, точнее, оно существует не так, как другие здания. Оно или недостижимо далеко на вершине скалы и магнитиках, или настолько близко, что остаётся буквально держаться за стены. Мы не можем приблизиться на привычные для нас расстояния, с которых мы привыкли рассматривать и оценивать дома, и потому мы чувствуем дискомфорт, Ласточкино гнездо ускользает от нас, мы не можем его увидеть, его поймать, его уложить в нашем сознании. Мы не можем к нему привыкнуть. Ласточкино гнездо – это романтический фантом, к которому невозможно приблизиться, а если и возможно, то только в стране грёз. Но не каждый поедатель чебуреков собирается посещать эту страну.

И мы вынуждены вернуться на ялтинскую набережную, где любой желающий может нарядиться в блестящие, с пластмассовыми жемчужинами, костюмы а-ля Версаль и пофотографироваться на фоне аляпистых кресел и репродукции Джоконды. Кстати, в XVI веке считали, что растолчённая в порошок жемчужина – лекарство от всех болезней.

Гигер. Графика. Ретроспектива

Десятилетние мальчики в чёрных круглых очках, съёжившись, плотно сжав губы и прижав к лицам дула, ждут, когда ими, как пулями, выстрелит пистолет. Нас не устраивает этот мир, он кажется нам то ли сломанным и испорченным, то ли изначально созданным неправильным и уродливым. Наше недовольство приводит к различным формам отрицания: нонконформизм, цинизм, эскапизм. Нам нравится то, что созвучно нашим мыслям и соответствует нашим представлениям. Нам нравится то, что подтверждает сказанные нами слова. Нам нравятся работы Ханса Руди Гигера.

Одни из них совершенно сюрреалистичны: автоматически выплеснувшиеся, текущие и перетекающие формы из подсознательного, ночные ускользающие кошмары. Другие работы поддаются интерпретации. Помимо известного всем Чужого, Гигер создал и другой образ, достаточно насыщенный семиотически, чтобы глубко засесть в наших мозгах – Биомеханоида. Это слияние подчас жестокое и разрушительное, но вместе с тем органичное и нерасчленимое, слияние Человека и Механизма, когда машины обретают черты и имитируют формы органического мира, а люди обретают металлическую невозмутимость и спокойствие. Это метафора нашей жизни в мире, который мало кого устраивает, мало кому нравится, но с которым мы так прочно скреплены, так неразрывно слиты, что никто не может жить иначе, чем в этом тягостном, но не лишённом красоты, союзе.

Одной из самых распространённых в творчестве Гигера является космос. Наверное, поэтому выставка «Гигер. Графика. Ретроспектива» была открыта 16 мая в Московском планетарии, вернее, в его паркинге. Продлится она до 15 июля, и на ней можно увидеть работы разных лет, в том числе и те, которые были представлены прошлым летом на выставке «Коллективное бессознательное: графика сюрреализма от де Кирико до Магритта».