об индифферентном отношении к выборам

В начале марта страна сменила президента, а я – зубную щётку; известно, что зубные щётки нужно менять каждые три месяца. Складывается впечатление, что некоторые относятся к президентам как к зубным щёткам: вроде бы и те и другие имеют определённый срок годности, после которого их лучше не использовать. Я не знаю насколько правомерны такие сравнения, и я ничего толком не знаю о политике, знаю только, что сия есть вертоград многоцветный, на почве которого растут как деревья мудрости, так и кусты невежества. И последних больше. В неизведанные дебри чужих садов идти я не собираюсь и остаюсь среди бесчисленного множества людей, возделывающих совсем другие приусадебные участки. И последних больше. Наши интересы настолько далеки от политики, что, сталкиваясь с её цветами и плодами, мы только пожимаем плечами, переступаем с ноги на ногу, смотрим в небо и идём дальше.

Утром двадцать третьего февраля от Хамовнического Вала вдоль Москвы-реки, вдоль территории завода «Союз», вдоль спортивного комплекса «Дружба», вдоль кордона людей в зелёном, под бравые песни современности и славного прошлого, под наблюдением видеокамер шла к Лужнецкому мосту плотная завязь людей, наливающаяся в начале пути и осыпающаяся к концу. Яркое солнце конца зимы, громкая весёлая музыка и уютное настроение выходного дня делали лица людей радостными, крики и движения по-детски возбуждёнными. Люди утрамбовывались кучками по опознавательным знакам: то флагам, то воздушным шарикам, то нарукавникам, то шарфикам, - и эта тёмная масса, похожая и на футбольных болельщиков, и на участников детского утренника, эта масса плавно текла по пустынной набережной. На людей равнодушно взирали глухие стены завода, безмятежный склон Воробьёвых Гор, немые окна и купола Андреевского монастыря, бесконечно далёкие башни Президиума и МГУ, мосты и видеокамеры, полицейские и маленькая кучка тех, кого не пускали ни на Андреевский мост, ни на Лужнецкую набережную. Маленькая кучка, у которой в тот день не должно было быть выходного, натыкалась на охранников, возмущалась, потом пожимала плечами, переступала с ноги на ногу, смотрела в небо, звонила на работу, искала пути обхода или возвращалась домой.

И что это был за митинг? И кто в нём участвовал? И ради чего? Эти вопросы утопали в шуме Комсомольского проспекта среди ветвей забот и дел совсем иных садов. И я шла, думая о миллионе мелочей, в том числе и о новой зубной щётке.

о мире внешнем и мире внутреннем

Ты выходишь из вагона, делаешь первый вдох, и Она входит в тебя, вползает змеёй чешуйчатой и многоцветной, вливается радужными переливами, как бензин в лужу, впечатывается формой в медовый пряник, растекается масляным блином на сковороде, заполняет твои бронхи и альвеолы и остаётся там, словно смола в лёгких курильщика, - Она входит материальным, осязаемым воздухом, и тогда застывшие в глубине образы, раскалывая плёнку, словно скорлупу яйца, проникают в сознание – и сразу кишащий вихрь из поздравительных открыток, красных звёзд, зелёных башен, рязановских фильмов, крестящейся Цветаевой, смуглого поэта, замерзающей наполеоновской армии, Ростовых, брусничной настойки, купеческих домов, гостиных рядов, бредущего Окуджавы, летней олимпиады, умирающего поэта, вездесущих чекистов, катящихся танков, временных летописей, татаро-монгольского ига, щедрого Калиты, Долгорукого, кровавых убийств, лобного места, уставших стрельцов, объявленной опричнины, чёрных воронков, несущейся брички, одноглазого Кутузова, Крылатского, колокольного звона, тёплых кренделей и ватрушек кружится во втором круге головы, и по мере того, как ты входишь внутрь Её волнующегося, живого тела, точно в тесто для блинов, Она всё больше поглощает твоё собственное, и всё больше проникает внутрь, постепенно заполняя все органы, выемки и трещинки, Она охватывает кружащейся Масленицей, наполненной духом святого праздника и смертельной усталостью, большими надеждами на будущее и громкого плача детей, пьяными драками и весёлым флиртом, нарядными зазывалами и прожженными мошенниками, молящимися праведниками и неисправимыми убийцами, недовольными и возбуждёнными, гневливыми и просящими милостыню, Она уносит вертящимся колесом, полосатой юлой, яркой вертушкой, расходящейся от центра к периферии и заворачивающейся обратно, Она навязывает радиальный и кольцевой способ существования, расцвеченный в яркие краски: красную, зелёную, синюю, голубую, коричневую, оранжевую, фиолетовую, жёлтую, серую, салатную, - Она вмещает как солнце, как круглое блюдо, наполненное всем миром, где каждая входная дверь отмечена жёлтым кругом.

Но дело не в том,  что ты становишься частью этого жирного блинного праздника, а в том, что встречаешь на этом торжище всё, что угодно, всё, что сотворено во Вселенной: всех людей, все города, все воспоминания и даже свои собственные сны: и так, идя по Сретенке, ты вдруг ловишь себя на мысли, что ещё несколько шагов – и выйдешь на Сенную, и тут же стройность проспектов грезится сквозь извилистые волнистые ленты улиц, выдуманный город вырастает в твоём воображении, вечно пребывающий в царстве грёз, придвинутый к краю моря, перетекающему в небо, в котором облака поправляют свои складки и, отражаясь в стекле каналов, растягиваются на нотном стане проводов, потому как птицы уступают место и стремятся примкнуть к лепнине зданий, отражающихся в глади рек за кружевами из чугуна, будто за пеленой опьянения, и вдруг резко режут капли снега в черноте и мареве между плачущими желтками фонарей и окон, в то время как в рукаве Мойки вертятся нечистоты и на Чёрной речке деревья пытаются укрыться ветками точно руками, а слёзы фар уподобляются растопленному свинцу, потому что и гранит плавится и сыплется, и так же с куполов Смольного, хотя они и слеплены рукой кондитера, тоже сыпется пыль как пудра и обсыпает платья невест – воистину грёзу из грёз под облаком вуали, расплывающуюся как запах белых роз среди безлюдья набережной Робеспьера, но Он – лишь сон, Он покидает материальность улиц и тротуаров, и вот опять кружащаяся Масленица растворяет тебя в своей безудержной пляске, наполненной, как и все человеческие праздники, затаённой тоской.

Вся твоя жизнь состоит из вязкого незамечаемого забытья и коротких вспышек осознания собственного существования в окружающем пространстве, в течение которых мир кажется ещё бессмысленней, чем пишут в книгах, и ты понимаешь, что мир снаружи и мир внутри есть хаотичное нагромождение образов и слов.