Это происходило достаточно давно. В нехорошей квартире
Булгакова был вечер, посвящённый Мандельштаму, и люди, которые трудились над
установкой памятника Осипу Эмильевичу, рассказывали об этом так увлечённо и
интересно, что я решила отправиться на поиски этой неприкаянной и надменной
головы. Я знала следующее: памятник совсем не видно с улицы, и если ты не идёшь
специально к нему, вряд ли наткнёшься случайно; напротив стоит женский
монастырь, и «голь перекатная» часто сидит не только у его стен, но и у памятника,
рассказывая, как Сталин отрубил поэту голову; позади памятника, на стене дома
написаны строчки из стихотворений Осипа Эмильевича, которые начинаются на «за»
и в конце которых поставлены восклицательные знаки. Имея подобные сведения, я
вышла на Славянской площади и пошла вверх по улице Забелина, чьё название
навевало мысли об узколицей музе Врубеля. Наверху я ничего не обнаружила, кроме
церкви Св. Владимира и стен Иоанно-Предтеченского монастыря. Я блуждала по переулкам,
заворачивающимся как ватрушки с кренделями, безрезультатно спрашивала прохожих,
праздно заходила во дворы, и в конце концов ноги вывели меня к Мандельштаму, но
не с улицы Забелина, а со стороны совершенно противоположной.
Памятник действительно с улицы совсем не видно, он стоит за стеной, и подъём так крут, что фоном служит не стена, а только двускатная крыша, ненавязчиво напоминающая античные фронтоны. На этом фронтоне и были написаны строчки, как-будто продолжающие стихотворение:
Я пью за военные
астры, за все, чем корили меня,
За барскую шубу,
за астму, за желчь петербургского дня.
За музыку сосен
савойских, Полей Елисейских бензин,
За розу в кабине
рольс-ройса и масло парижских картин.
Я пью за бискайские
волны, за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь
англичанок и дальних колоний хинин.
Я пью, но еще не
придумал -- из двух выбираю одно:
Веселое
асти-спуманте иль папского замка вино.
На соседней стене была вплетена в граффити надпись Helter Skelter, пары алкоголя и веселье поднимались от студентов и бездомных, и этот маленький пятачок земли, с куцыми деревцами и обшарпанными скамейками, с гениальной бронзовой головой, дышал тем уютом и той печалью, которые наступают при воспоминаниях о прошлом, или при наступлении осени. На этих лавочках один китайгородец рассказывал, как он в полночь отправился на поиски круглосуточной аптеки, и как он исходил все улицы в округе, а аптека оказалась возле самого его дома. Ещё этот Пер Гюнт спросил, знаю ли я стихи Мандельштама. Я призналась, что знаю их мало, не читаю и не учу наизусть. Да даже если кто читает постоянно и учит, вряд ли можно сказать, что он действительно знает – только имеет своё представление. Но представление можно составить и по немногим стихотворениям. Я представляю, что Мандельштам органичен свободе бесприютности и законам античности, что место его – на ветренных улицах и среди подвыпивших компаний, что он есть вечно ищущий в профанном эйдосы и уходящий внутрь и вверх ум.
Однажды мы сидели у Мандельштама так: шумно отмечающие сессию студенты, эзотерически настроенная парочка (странно напоминающая ту, которую приводил в пример чёрный человек Есенина), и я, снявшая туфли. И вдруг появилась делегация тучных женщин казённого вида под предводительством такого же казённого и тучного мужчины, постояла перед невозмутимой головой и удалилась, осмотрев оставшихся неодобрительно. А потом – потом закрасили жёлтой казённой краской и глубокомысленно–бессмысленные тосты на фронтоне, и Helter Skelter на стене. Осип Эмильевич, конечно, и внимания на это не обратил. Но у меня в голове всё сидит замечательный тост «За воздух прожиточный!» (из «Стихов о неизвестном солдате»), и сознание того, как мало я знаю, заставляет хоть немного, но продолжать поиски Мандельштама.
